Басурман - Страница 69

– Потом, – продолжал Поппель, – начал лечить людей и разом переморил десятка с два. Его хотели повесить, да он как-то успел скрыться и убежать в вашу землю.

Бояре с ужасом посмотрели друг на друга. Один дьяк Курицын не показал на лице малейшего знака удивления или страха: только губы его означали глубокое презрение. Не стоило тратить слов против рыцаря; муж не вступает в спор с мальчиком. Варфоломей ковыльнул ножкой и, сделав из своей фигуры вопросительный знак, примолвил:

– Жидок?.. Должно быть, несомненно так, высокопочтеннейший посол! Я тотчас увидел, лишь взглянул на него, и сказывал об этом встречному и поперечному. Поганый жидок! Да, да, несомненно! И говорит в нос на израильский лад, и такой же трус, как обыкновенно бывают из еврейской породы. Иногда чванлив, только что не плюет на небо, в другой – стоит на него лишь прикрикнуть хорошенько, тотчас задрожит, как лист тополевый.

– Радуюсь, что здесь вы по крайней мере проникли его, почтенный переводчик.

– Теперь и многие разумеют его ничтожным лекаришкой; по мне и вся Москва затрубила про него. Без хвастовства сказать, высокомощнейший посол, мне стоит только намекнуть, уж во всех концах города кричат: быть по сему; дворской переводчик это сказал. О, Русь меня знает, и я знаю Русь!

– Прошу вас и мне быть полезным в передаче моих слов.

– Не преминую, не преминую. Разнесу новые вести о нем на крыльях усердия (тут он ковыльнул хромою ногой) и любви к высокой истине (опять запятая). Как благодарили бы здесь вас, благороднейший из благороднейших рыцарей, если б вы успели склонить нашего государя, чтобы вышвырнуть жидка за рубеж Московии!

– Это легко сделать. Я открою глаза Иоанну: я предложу ему другого лекаря. Есть у меня один на примете, не этому обманщику чета. Именно: майстер Леон, придворный врач императора – такой весельчак, балагур и чудно знает свое дело. Вообрази, раз император хотел испытать, до чего простирается его искусство; велел потравить его собаками. Собаки истерзали его, но сами издохли, а он? Думаешь, умер, по крайней мере слег? Нет, заменил все раненые места живьем и на другой день, смеясь, явился ко двору, будто ни в чем не бывал.

– Чудо! – воскликнул переводчик и спешил передать депутации подвиг врачебного искусства.

Бояре перекрестились от изумления и ужаса; один Курицын, в знак сомнения, покачал головой.

– А как зовут здешнего… ну… жидка-то?..

– Онтон-лекарь, – отвечал дворецкий.

– Есть, надеюсь, у него какое прозвище?

– Кажись, Герштайн, господине.

– То есть Эренштейн, – присовокупил переводчик.

– Эренштейн? Да знает ли он, в чью епанчу нарядился!.. Во всей империи и, думаю, во всем мире есть один только барон Эренштейн; он находится при моем императоре Фридерике III, владеет великими землями и богаче многих удельных князей русских. Детей он не имеет, и я, рыцарь Поппель, как вы меня видите, удостоен им и императором в наследники знаменитого имени и состояния барона Эренштейна.

– Всемогущий ведает, кого почтить столь высокими милостями, – сказал переводчик.

– Мы проучим этого самозванца! мы вышколим его! – прервал Поппель, горячась и кобенясь; потом обратился к депутации и примолвил, почтительно наклонясь: – На первый раз позвольте откланяться вам, именитые мужи, и просить вас передать высокомощнейшему, светлейшему государю всей Руси мою благодарность за высокую честь, которую он оказал мне, прислав вас ко мне с поздравлением. Чувствую во глубине души эту честь и постараюсь достойно заслужить ее.

Бояре почтительно откланялись, оставив у посла, как водилось, двух приставов для почета и не менее для присмотра за его действиями. Поппель махнул переводчику, чтобы он остался.

– Сходи, любезнейший, к лекарю Антону, – сказал он Варфоломею, – и скажи ему, что я, посол римского императора, приказал ему, подданному императора, тотчас явиться ко мне.

– Не лечить ли уж кого из ваших слуг? Боже сохрани! Раз вздумал один здешний барон, старичок, полечиться у него: как пить дал, отправил на тот свет! Да и мальчик баронский слуга, которого он любил, как сына, лишь приложился к губам мертвого, чтобы с ним проститься последним христианским целованием, тут же испустил дух. Так сильно было зелье, которое Антон дал покойнику!

– О, не беспокойся, я и кошки своей не поручу ему. Исполни только мое желание.

Весь не свой, будучи одержим бесом знаменитости, явился Варфоломей к лекарю Антону. Тон, вид, осанка, походка, несмотря на хромоту, все в нем означало какую-то важность, невиданную, неслыханную в нем доселе. Это исступление не укрылось от Эренштейна. Он померил его с ног до головы, осмотрел кругом и засмеялся.

Переводчик начал говорить, задыхаясь от усталости, но сохраняя все свое ужасное величие:

– Посол всемощнейшего, всесветлейшего императора немецкого Фридерика III, благороднейший рыцарь Поппель, по прозванию барон Эренштейн (здесь он иронически посмотрел на Антона), приказал тебе, лекарю Антону, немедленно явиться к нему.

– Приказал?.. мне?.. немедленно?.. – сказал Антон, продолжая смеяться от всей души. – Ты, видно, ослушался, господин великий посол великого посла?

– Передаю тебе, что слышал своими ушами.

– Правда, есть чем и слышать!.. Нет ли у него больных?

– Нет.

– А если я не пойду, крепка ли будет голова на плечах моих?

– Не ручаюсь. Берегись, Антон-лекарь!

– Так поди, скажи ты, всесветный переводчик, своему светлейшему послу и рыцарю и барону, что он невежа; что, если желает меня видеть, пусть явится ко мне, Антону-лекарю, по прозванию Эренштейну, просто – без баронства. Да еще кстати передай дураку, бывшему книгопечатнику Бартоломею, что если он осмелится заглянуть ко мне хоть одним глазом, так я ему обрублю его длинные уши. Слышишь ли? (Здесь он могучей рукой заставил переводчика сделать искусный пируэт, отворил дверь и толкнул за нее презренное существо, так что ножки его залепетали по полу, будто считали ступени.)